— Не спрашивай меня! Не знаю сам я, Уэмак. Огонь неведомый мне душу опаляет. Бывают дни, любовью к людям-братьям он сердце жжет мое и всем хотел бы делать я добро. И чувствую я силу безграничную предназначенья своего, мощь сеятеля. И тогда влечет меня на все дороги бытия! И волны доброго желанья накатывают на сердце морским прибоем и душу светом, счастьем заполняют! Но наступают дни, и в сердце входит холод, огромный холод Теутлампы [21] , и я в комок сжимаюсь. Вижу малость и незначительность своих деяний. В такую пору для меня значенье имеют лишь тысячи очей ночного небосвода. Я забываю Землю и отхожу от всех ее невзгод, песчинок крохотных в безбрежности Вселенной. Но вот я вижу слезы, вдруг звездами сверкнувшие. И снова сердце в пламени, и снова открываются передо мной пути земные. Я горе-поводырь, я сам не знаю, как идти: вперед, назад ли, спотыкаюсь. Я — горе для Анауака. Вот потому все так, Тольтеки!

— Что делать нам тогда с Кецалькоатлем? — Они сказали.

— Жаль тебя! — промолвил Уэмак. — Но ты нам связываешь руки. Лишаешь разума и силы! Как дальше жить великой Туле?

— Знаю я, что вам со мною делать, вот с этим телом, в котором копится печаль или бушует пламень! Знаю я, что вам со мною делать! Будь проклят ваш Кецалькоатль! В недобрый час пришел в Анауак он со своим ученьем о покаянье и грехах, со знаньями своими и любовью в сердце! Будь проклят я, близнец, не ринувшийся в пламя! Но знаю я, что мне с собою делать! Нет, я не желаю умирать. Я здесь останусь, буду жить в уединенье, пока не подойдет мой смертный час. Жить буду в заточении, Тольтеки! Но повторяю вам: хочу я жить. Хочу смотреть, как станут скрючиваться руки. Хочу смотреть, как жизнь течет, хотя бы тихо и безмолвно. Хочу еще я быть. Быть чем-то на земле, и чувствовать ее своими голыми ногами, и ощущать струящийся свет звезд своею головой! Хочу я быть среди всего. Я этого хочу, Тольтеки1 Больше не опечалю я народ, живущий в моем сердце! Один останусь здесь и никогда не выйду к людям. Станут Тольтеки сами своей судьбой распоряжаться. Вот приговор мой, твердое мое решенье, Уэмак. Пусть Топильцин не опасается Кецалькоатля, и надобности нет кончать меня. Когда-нибудь Тольтеки новое замыслят дело. Тогда Кецалькоатль даст все, что сможет дать, и сможет сделать то, о чем попросят, и не пойдет на поводу у честолюбия своего!

— Да будет так, — ответили вожди. — Согласна Тула с приговором! Кецалькоатль останется один ждать часа своей смерти.

О том сказали Топильцину, и он одобрил приговор, хотя тревога в сердце шевельнулась: видел он, что многие соратники уже желают властвовать, желают править.

Кецалькоатль остался в одиночестве. Потом пришли две женщины.

— Мой господин Кецалькоатль чему-то рад? — спросила Сиуатль [22] , служанка юная. До сей поры она не видела и отблеска улыбки в глазах у пленника.

— Смеюсь я потому, что стал себе судьей и вынес приговор! Вступил на путь, который никуда меня не поведет!

Обрадовалась Сиуатль и засмеялась. Заулыбалась и старуха.

— Радуйтесь и песни пойте, — сказал Кецалькоатль. — Пойте песни на этих землях, мной любимых. Пойте, уже свершился суд над мною!

— А приговор каков? — спросила с любопытством старая, и Сиуатль тихое прервала пенье.

— Останусь узником я здесь, отшельником. Лишь вы или другие женщины прислуживать мне будете, готовить пищу.

— Будем мы, — сказала Сиуатль твердо.

— Как долго будет в заточении наш господин? — спросила старая служанка.

— Столько, сколько осталось мне до часа смерти.

— Смерти! Смерти! Везде и всюду смерть! — шепелявила старуха. — Смерть бродит возле нас, как самка жадного койота! Глядит глазницами пустыми, своею голою кивает головой и щерится клыками острыми!

— Но господин не может умереть, — сказала Сиуатль. — Он не такой, как мы. Я не могу себе представить, что он умрет; не верю, что голова его оборотится в череп! Мой господин прекрасен! Он бессмертен! И приговор исполниться не может!

— Нет, Сиуатль, живое гибнет. Кецалькоатль пойдет туда, куда уходят все. Не может он бессмертным быть, не должен!

— Но господин мой — Бог, пришедший издалека!

— Нет, Сиуатль! Не божество, а человек я бренный. Видишь эту руку? Ты видишь руку человека, который бурей выброшен сюда, который падал и вставал и кончит жизнь, когда его пора настанет.

Нежно дотронулась она до рук Кецалькоатля, долго держала их в ладонях теплых, лбом к ним прижалась и шептала:

— Нет, господин мой — Бог и не умрет!

— Не стану я о смерти думать, — молвил Кецалькоатль. — Ныне я оживаю, радость испытываю оттого, что суд свершился.

— Что есть смерть? — спросила Сиуатль.

— Жужжанье тусклое в кромешной тьме, — сказал Кецалькоатль.

— А потом, — шепнула Сиуатль, — мы будем теми, кто мы есть?

— Не знаю, Сиуатль! Я не знаю! Сомненье мне мешает смерть принять и примириться с нею. Буду ли тем, кто есть? Останешься ли ты собой? Ответь мне, Сиуатль, что думаешь об этом ты?

— Когда бы я от родов умерла, мне говорили мудрецы, я попаду в прекрасный сад.

— Когда б ты умерла… А если будешь жить? И жить достойно? Что наградит нас воскрешением? Подарит его жизнь или смерть? Мир странный создан на земле, где смерть людей — не жизнь — их будущее бытие определяет, хотя должно бы быть иначе. Когда солдат здесь умирает, сам загубив немало душ, он отправляется в чудесный сад. И в счет его былая жизнь не идет. А разве, Сиуатль, жизнь, полная свершений, минут решающих, поступков добрых, злых деяний, в счет не берется? Только смерть повелевает?

— Я думаю, что смерть, — сказала Сиуатль, — превыше нашего рожденья. Дети всегда при матери. Мы терпим холод, но мать с нами. В смерти, господин, мы одиноки.

— Да, одиноки мы. Ты хорошо сказала. Мы одни среди творений всех земных. А может, не среди; быть может, мы — конец творений. Сомнения меня одолевают, и потому не умираю, смерть от себя гоню.

— Смерть — самка койота злая и голодная. Ей в масках нравится бродить, — вмешалась старая служанка. — Койота самка, древняя, облезлая, ее мне хочется убить!

— Смерть хочешь ты убить? Смешно! Зачем? — спросил Кецалькоатль.

— Чтобы самой не умереть! — ответила старуха. — Я, как и ты, желаю жить!

— Но день придет, и жить расхочешь. Когда-нибудь я сам не пожелаю дни и года считать на свете. Пусть поживет еще койотова подруга.

— Нет, жить хотеть я буду вечно, — ему ответила старуха.

— А ты что скажешь, Сиуатль? — спросил ее Кецалькоатль.

— Я буду жить хотеть, пока живет мой господин! Когда умрешь, и я умру. Но ведь Кецалькоатль бессмертен, правда?

— Нет, Сиуатль. Кецалькоатль смертен.

— Я бы желала одарить тебя бессмертием, — сказала Сиуатль.

Все трое смолкли. Старая задумалась, потом сказала:

— Ты можешь одарить его бессмертием.

— Я? Как сделать это мне?

— Ты подари ему детей! — ответила старуха и ушла, оставив их наедине.

Вот так произошло, что в ночь того же дня, когда себя судил Кецалькоатль, соблазну он поддался стать бессмертным и понял истину Омейокана. Двойного места, двуединства, где все есть два, чтоб воедино слиться, но ощущать себя двумя. И он почувствовал, как в нем, во глубине его нутра ожили, двинулись, пришли в движение миры, взметнулся светлый ураган и молнии разили в центр всей Вселенной, где сразу и живешь и умираешь, — там, в срединной точке всех туманностей небесных.

У Сиуатль родились двое — сын-мальчик, а потом дочь-девочка.

При родах дочери мать умерла.

Стал Татле тоже пленником. Бежал он с чичимеками. Под сумрачным покровом темной ночи заглохли крики. Только слышался стук пяток по земле да шум дыхания людей, не прекращавших бег свой до рассвета.

Маштла, израненный, с трудом за ними поспевавший, свалился наземь замертво.